Индульгенция

          Вы не врачи, вы – спасатели, - так говорили некоторые хирурги об анестезиологах. Насчет врачей мне было обидно, а вот насчет спасателей, – нисколько. Я и представить себя не мог сидящим в душном кабинете, заполняющим амбулаторные карты и больничные листы, уговаривающим бабушек принимать не по половине, а по целой таблетке в день. Другое дело – «спасти больного от хирурга», от его скальпелей, крючков и зажимов. Как здорово блестяще провести наркоз, сделать самую сложную операцию безболезненной, безопасной, а значит, - вообще возможной, «снять со стола» живой восьмидесятилетнюю пациентку и выходить ее после тяжелой операции, обезболить роды... Экстремальность момента, необходимость мгновенно принять единственно правильное решение, от которого вот именно сейчас, в эту минуту, зависит жизнь больного, пострадавшего, роженицы. Это - «оно, то самое», что притягивало меня к профессии. 

          Владение интубацией для анестезиолога первейшая обязанность. Это значит, - умение при помощи специального инструмента ларингоскопа, в короткое время вставить трубку в дыхательное горло пациента. Нужно гарантировать, что воздух, кислород, или наркозный газ точно попадут в легкие, и ничего лишнего туда не попадет. А это требуется в двух случаях: при оживлении умирающего, и при операциях. Меня учила интубировать женщина анестезиолог в родильном доме. Когда я рассказывал про ее урок коллегам, они хохотали, как зарезанные.

          Эта моя первая учительница была средних лет, высокая и статная, с бельмом на глазу, но очень обаятельная и душевная. Она умела широко и приветливо улыбаться, при этом бельмо каким-то чудесным образом исчезало с глаза. Напуская на себя суровость во время работы, она была еще очень чувствительна, часто до истерики. Конечно, она страшно боялась во время моих попыток интубировать беременную для операции кесарева сечения. Переживала в сто раз больше, чем я сам. Если бы я тогда представлял себе хоть малую часть тех опасностей, которые подстерегали пациентку, сделай я любую ошибку. А она знала, и видела много, и брала всю ответственность на себя… Добрая, мудрая и заботливая женщина. Она всегда вступалась за нас молодых перед заведующим, если мы где-то напартачили. Я ей очень благодарен по сей день…

Мужики коллеги учили просто, по принципу «жить захочешь – поплывешь…». Это происходило, примерно, так:

          - Иди интубируй, орел! Твой черед…

          - А вы будете тут, рядом? Я ж первый раз…

          - Конечно, не бзди…

          Пока шло введение в наркоз, вентиляция маской, он стоял за спиной. Сестра вводила релаксант, наступала остановка дыхания, и вот оно, - у тебя десять секунд на все про все... А учитель заходил за угол, чтобы его не было видно, и оттуда наблюдал за учеником, готовый, конечно, в любое мгновение подскочить и все сделать сам. Большинство начинало метаться и просить сестру анестезистку срочно позвать доктора… Та была в теме и невозмутимо сообщала, что релаксант введен, и что надо поторопиться. Независимо от того, получалась потом интубация, или нет, - похвалы они не дожидались. Те, кто, молча, стиснув зубы и затаив дыхание, спрятав свой страх подальше, делал попытку, - получали слова одобрения и похлопывания по спине, даже если не получалось. Герой приводился в ординаторскую, и всем торжественно сообщалось важное известие: «Мой сегодня сам заинтубировал в первый раз…» Все посмеивались, вспоминая свои первые шаги, кто-то шутил: «Ну, что же, сгодится нам этот фраерок…»  

А у «фраерка» руки еще трясутся. И видит он перед собой глотку - совсем не такую яркую и огромную, как в учебнике, а узкую и серую в тусклом свете ларингоскопа, и не может вставить этот громоздкий клинок, мешают зубы, и язык лезет, куда не надо, все собой закрывая. Мысли торопят: - Вот надгортанник, слава Богу, нашел! Значит, под него… Где же эта клятая голосовая щель, мать ее, я наверное уже двадцать секунд копаюсь!?… Посмотреть на больного?... Может уже посинел?... Нет, потеряю время!..  Вот она!!! Ах, какая красивая, дорогая моя, беленькие створки. За ними желанная темнота трахеи… Дайте трубку! Почему я не могу попасть?... Все, щель потерял,.. Опять этот язык!.. Все сначала!.." 

          Нина Антоновна, женщина анестезиолог с бельмом, учила меня по другой методике. Это шоу напоминало старт самолета или ракеты по степени напряженности момента. Мы с ней стоим у головы родильницы в операционной. Инструмент у меня в потной руке. Урок начинается.

          - Премедикация?..

          - Ввели…

          - Метацин не забыли?

          - Нет.

          - Сколько не забыли?

          - Ноль пять…

          - Маску приготовил?

          - Да.

          - Аппарат проверил?

          - Так точно.

          - Кислород, закись?..

          - Проверил…

          - Чем вводный?..

          - Тиопентал.

          - Сколько?..

          - Триста…

          - Какой релаксант?..

          - Дитилин.

          - Сколько?..

          - Как учили!..

          - А ну, не умничай!..

          Когда, наконец, доходит дело до самой манипуляции, и Нина Антоновна, и акушеры, застывшие возле операционного стола, и анестезистка, и даже санитарки, наблюдающие из-за двери, находятся уже в состоянии полуобморока, как госкомиссия перед стартом Гагарина. Взмокшая от волнения, Нина Антоновна пытается помочь с первых секунд, сначала хватает меня за руки, потом хочет заглянуть вместо меня в глотку, чем сильно мешает. Я почти борюсь с ней. Она хрипит мне на ухо:

          - Отодвинь язык…

          - Ага…

          - На зубы не опирайся. Что ты, как рычагом работаешь?.. 

          Она уже почти кричит:

          - Нашел?.. Правее клинок! Нашел?!!

          Часики на руке анестезистки тикают в вязкой тишине операционной обратным отсчетом, -

десять, девять, восемь, семь…

          - Нашел!!!

- Щель видишь?!!

          - Ага, вижу!..

          Она подает трубку мне под нос и в экстазе уже кричит на всю операционную:

          - Су-уй!! Вставляй!..

          Я вставляю трубку в трахею с первого раза и присоединяю шланги пыхтящего аппарата. Нина Антоновна слабым, изменившимся голосом говорит акушерам.

          - Можно начинать…

          Кажется, что сам родильный дом делает длинный облегченный выдох.

***

         Дедушка, которому в тот злополучный день предстояла операция на желудке, был «позвоночным», или по-другому, - от главного. Это значило, что главврач накануне позвонил нашему заву Семенычу, и попросил, чтобы наркоз провел он лично. На пятиминутку сегодня я опоздал и об этом не знал. Когда вбежал к Семенычу в кабинет с извинениями за плохую работу транспорта, - застал его в плохом расположении духа. Что уже там у него с утра переклинило в голове, я не знаю, - может, на докладе коллеги расстроили, может вчера осложнение, какое, было... Наш Семеныч добрейшей души мужик, напускает на себя серьез, краснеет и запинается, когда начнет кого-нибудь разносить. Я знаю, что он не умеет не переживать все наши косяки близко, что его гипертония усиливается с годами. Мне жалко его иногда мучительно. Выглянув из-за груды папок, не обращая внимания на извинения, он бурчит:

          - Пойдешь в хирургию сегодня. Там дедушка, лет семидесяти, резекция желудка будет. С интенсивкой я уже сам договорился, - переводи. Место есть… - потом, что-то вспомнив, добавляет, - Доложишь после…

     Дедушка, как дедушка, ничего особенного, крепенький еще, лицо в глубоких рытвинах морщин, селянское такое простое лицо. Стесняется, волнуется. Непривычно ему. Наверное, в больнице последний раз был лет тридцать назад, когда палец серпом порезал… Ну, хирургия, так хирургия. Там мужики веселые, если будет все спокойно, - можно и анекдоты «почесать», не то, что с угрюмыми, нервными гинекологами. Уложили деда, капельница, мониторы, премедикация. Вводный наркоз, релаксанты, - ключ на старт. Заинтубировал за пять секунд, еще секунда на контрольный осмотр, нужно убедиться, как стоит трубка, потом вынимать инструмент. Пренебрежение этой золотой секундой – самая распространенная ошибка молодых. От радости, что с первого раза получилось, он поспешит вынуть клинок и не проверит, куда он таки попал. А попал он в пищевод вместо трахеи. И вот уже его больной синеет, и живот его раздувается на глазах от кислородной смеси, которую аппарат исправно закачивает в желудок. Опасно это, и очень! Особенно при срочных операциях. «Festina lente» - торопись медленно. 

          Но что это? Я увидел, холодея, что на дне глотки, возле вставленной как надо трубки, лежит окровавленное и белое что-то…

         Вмиг вспотев, я схватил самый длинный зажим, и осторожно в три приема вытащил что-то… Положил его рядом с дедовой головой и прикрыл салфеткой. Нужно было присоединять трубки аппарата, начинать наркоз, хирурги уже надевали халаты. Как только анестезистка села за столик заполнять наркозную карту, я поднял салфетку.

Зубы! Я так и знал! Целых три!... Боже, за что мне это? Наверное, сильно оперся клинком. Вот дура-а-а-к! Олух! Что теперь делать будешь? Как деду в глаза посмотришь? Да он, с его пенсией, новые зубы теперь век не поставит, а если поставит, то года через три. По году на зуб. Потому, что в район к «зубнику» за девяносто километров ехать… Надо заглянуть ему в рот, может кровоточить, - я раздвигаю сморщенные губы и вижу, что крови набрался полный рот. Манжетка на трубке раздута хорошо, а то бы залилось бедняге в легкие.

Заслонил голову деда своей спиной от анестезистки, удалил кровь и сгустки салфетками досуха. Электроотсос не включал, чтобы не привлекать внимания. Придавил и долго держал на лунках салфетку с перекисью, кровить перестало. Зубы положил в полиэтиленовый пакетик, и в карман… Операция прошла успешно. Отрезали деду часть желудка с язвой, и я благополучно прикатил его еще спящего в интенсивную терапию. Спустился на первый этаж. Вышел на улицу покурить. Скурил уже третью, несколько раз доставал пакетик с зубами, смотрел, и опять, и опять, проклинал свою неосторожность. Припомнился Булгаковский "Пропавший глаз", где молодой доктор рвал зуб и сломал солдату челюсть...

     На улицу вышел покурить анестезиолог, весельчак Саня. Я быстро спрятал пакетик в карман.

          - Ты что там прячешь, гонорар получил? И не стыдно, от друга удачу прячешь! А ну,

колись. Сколько?

          - Саня, там такой гонорар, что и врагу не пожелал бы. Я деду в хирургии при интубации три зуба сломал.

          - Иди ты!..

          - Какие шутки, смотри… - и я показал ему три зуба в пакетике.

          - Лихо, а зачем же сразу три, или это все, что у деда было?..

          - Тебе «гы-гы», а вот мне чего теперь делать?..

          - Подожди! Это не тот ли дед, на которого Семеныч собирался сам сегодня идти. Я еще подумал на планерке, наверное, от главного? Ну, ты попал теперь, дружище!.. - я поперхнулся дымом.

          - Чего ж он не пошел, а меня направил, - забыл, что ли? Вот говорила мне мама - не опаздывай на работу…

          - Забыл, конечно! Он сейчас затурканный страшно, - отчет годовой вымучивает.

          - Чего делать-то?!

          - Могу посоветовать, но с тебя пузырь…

          - Давай, не тяни кота…

          - Значит так, - дед до утра будет сонный. Ты купишь в аптеке клей «Корега» для зубных протезов, знаешь... Видел рекламу по телеку?.. Вечером, когда будет пересменка, прокрадешься в реанимацию, и приклеишь дедугану зубья на место. Когда его завтра переведут в хирургию с зубами, он будет счастлив. Потом есть начнет и они выпадут. Подумает, что от старости. Чистое дело…

          - Ты че, серьезно, что ли? Ржешь?.. Да пошел ты!..

          В общем, ничего я тогда делать не стал. Решил назавтра пойти к Семенычу и все рассказать. У нас так принято. Что бы ни натворил, – не скрывай. Скроешь, - или больного потеряешь, или коллегу подставишь. А в этом случае, получается, я самого Семеныча подставляю. И надо же было мне выломать зубы именно у этого деда, - беда!.. Ночью не спал, перечитал "Пропавший глаз", стало немного легче, там все обошлось хорошо. Врач челюсть не повредил, а только лунку выломал. Так ему старый доктор сказал. Собирался с духом, днем зашел к заведующему и начал:

          - Семеныч, я деду три зуба выломал…

          Он поднял от отчета отстраненный, непонимающий взгляд.

          - Зачем?!!

          - Да, не специально я, - когда интубировал деда вчера в хирургии. Наверное, сильно оперся клинком… 

          Смысл «ужасного» преступления стал постепенно доходить до Семеныча. Как и то, что это был тот самый наркоз, который он обещал главврачу, но забыл, и отправил молодого… Это было видно по тому, как постепенно округлялись его глаза, направленные на меня поверх лекторских очков.

          - Ё – моё! Как же я за-бы-ы-л? А ты, гаденыш, почему не напомнил?!

          - Да я не знал, я же на планерку опоздал…

          - Еще одно опоздание, - и будешь вечно дежурить по ургентности. Сутками!.. - он закуривает, успокаивается.

          - Вообще, ты везучий. Главный сегодня в отпуск ушел. Докладывать пока не придется. Теперь думай, что с дедом решать. Вообще, если по-плохому, тут судом может кончиться. Надо как-то замять… Неси деньги, извинения готовь. Иди прямо сейчас, потом доложишь. Что ты мнешься? У тебя денег нет? Ну, конечно!.. На, - потом отдашь, как сможешь. Скройся костолом, у меня отчет…

          Поднялся я как сомнамбула в хирургию. Спросил у хирурга, как у вчерашнего деда дела.

          - Нормалек. Уже час, как из интенсивки перевели. А ты че, за гонораром пришел? Я бы не брал, он стремный, от главного. А там, сам смотри...

          - Ну да, гонорар, - только в другую сторону... - перекрестился, и пошел к пациенту. Палата одиночная, крутая: ковры, холодильник, телек, микроволновка. Дед лежит веселый, с приклеенным к носу зондом для питания, радуется, что все позади. Вокруг него - человек пять родни. Сидят чинно на скамеечках и с благоговением наблюдают, как медсестра огромным шприцем Жанэ (как из «Кавказской пленницы») промывает их родственнику зонд. Я здороваюсь, стою в углу, пока сестра не закрывает за собой дверь. И начинаю. Я говорю долго, стараясь быть искренним и честным. Я извиняюсь за свои грубые действия, которые привели к таким тяжелым последствиям. Я выражаю надежду и уверенность, обращаясь ко всем присутствующим, что процесс восстановления после операции пройдет гладко, и желаю всем, и в первую очередь дедушке долгих лет счастливой жизни. Я рассказываю, что у меня здесь есть однокурсник стоматолог, и он мог бы посодействовать с протезами… В завершение своей покаянной речи, лезу в карман за деньгами. Но дед машет на меня руками и, проглотив с трудом слюну, скопившуюся из-за зонда, шамкает щербатым ртом:

          - Дорогой ты мой! Шынок, не надо ижвинятьшя, я понимаю… Вше не так шовшем…

          - Как же, - не надо?… Вот, я немного приготовил, это на первое время… И я снова лезу за деньгами, но путаю карман, и, к явному неудовольствию родни, вытаскиваю на всеобщее обозрение три желтых зуба в пакетике. Наступает неловкая пауза, которую опять, замахав руками, нарушает дед:

          - Пойми, шынок, я тебя благодарить хочу! Если-бы ты жнал, как они меня жамучили, именно эти жубы! Понимаешь, дёшны шлабые, и кровят, и жубы шатаются, и болят чашто. Уже пять лет мушяюсь, надо-бы вырвать, а к жубнику не ходил, боюся я их штрашно. Я, вобще, больниц боюшя… Так что, шпашибо тебе, шо так полушилошь. И под наркозом еще!.. – он смотрит на родню. Те удовлетворенно кивают, как по команде. Суют мне в руки банку меда, домашние пироги... С трудом понимая, что происходит, откланиваюсь и выхожу. 

Когда я возвращаю Семенычу деньги с рассказом о чудесном избавлении от неминуемой кары, - он забывает про отчет и хохочет с минуту, а я нервно подхихикиваю, благодарю... Потом он наливает коньяк в пузатые стаканы и мы пьем за счастливую звезду, его и мою. Добрый уже заведующий, откидывается в кресле и наставляет:

          - Ну, что ж, теперь жаловаться никто не пойдет. Это ясно. Считай, что дед выдал тебе индульгенцию. Однако же, будь внимательнее впредь. Вспоминай чаще свою Нину Антоновну, как будешь интубировать... От меня индульгенции не получишь никогда. Заглядывать в рот пациенту надо первый раз при осмотре в палате, а не в операционной. Если бы ты этот вопрос с шатающими зубами утряс до операции, - не пришлось бы сутки ходить и мандражировать. Все, вали домой, у меня отчет…

      Пролетел целый год, как миг, как молния. Первый мой год в областной больнице. Разнообразный, сложный, курьезный, интересный год. Сижу в ординаторской, смотрюсь на себя в зеркало и вижу его следы. Глаза стали беспокойнее, складка на лбу останется на всю жизнь, как мои первые врачебные воспоминания. Я вижу их в зеркале, они набегают бурными волнами. Господи, спасибо тебе! И тебе, добрый дедушка... И всем вам спасибо, мои дорогие учителя! И Вам, конечно, мудрый Михаил Афанасьевич...