Коллега

 

   Он пришел к нам, вернувшись из Африки, где работал по контракту два года. Сева был старше меня лет на шесть, с красивым тонким лицом, сединой, и серыми рыбьими глазами, говорил тихо, задушевно. В его взгляде и повадках меня удивила какая-то пришибленность. Даже на фоне наших бравых интернов второго года, которые уже страдали «суперменством», и панибратствовали с нами, — он вообще смотрелся студентом первого курса, хотя стажа имел около двадцати пяти лет и высшую категорию по специальности. С ним учился наш Володя, всеми любимый великан и незлобный грубиян. Когда Сева, после представления его на планерке, пожелал походить с месяц по разным операционным, вроде как стажироваться, войти в курс, — Володя не выдержал:
— Сева, может я ослышался? Месяц? У тебя высшая категория, стаж… У нас врачи первогодки на кардиохирургических операциях наркозы проводят. Ты че, с дуба упал? Месяц! Три дня, освоишься, — и в ярмо.

    Он «стажировался» две недели, и за этот срок постепенно становилось ясно, что это за "устрица". Нет, поначалу он не вызывал к себе никаких эмоций, как ничего к себе не вызывает холодная рыба, кроме радости видеть ее красивую раскраску. Корректен со всеми, галантен со слабым полом. Но ощущение того, что не была введена ему в свое время та прививка, возникало у всех, кто с ним соприкасался. Это становилось видно сразу, — такая у нас специальность. Мы рискуем чужими жизнями и своей свободой. «Какие у вас, у анестезиологов, всегда дружные коллективы. Я вот смотрю, если у вас осложнение какое, или запарка, — прибегают все, кто может, всей гурьбой наваливаются, помогают, спасают больного, выручают коллегу. У нас не всегда такое увидишь…» Так с завистью говорила мне одна врач гинеколог. Все верно. Это идет, во многом, от специфики работы. Если ошибки терапевтов видны не сразу, их можно потом в большинстве своем исправить, откорректировать лекарствами, поменять процедуры, — наши осложнения внезапны, смертельно опасны и непоправимы. Неписанный кодекс взаимовыручки, — немедленной, действенной, вводится в организм анестезиолога как прививка еще во время интернатуры, и остается там, в сознании, как второе «я».

     Если вы увидите, что по коридору больницы бегут врачи и медсестра с чемоданчиком, то знайте — это бегут анестезиологи-реаниматологи, и значит где-то умирает больной. Мы — бегущие врачи.
Не прошло и месяца, как мы оттягивали от него Володю, чтобы тот не испортил красивое лицо коллеге. Выпив немного спирта и остыв, Вова поведал такое: «…Представляешь, захожу я в нейрохирургию, а Иришка сидит в предоперационной и плачет. Спрашиваю, — в чем дело? А она рассказывает, что, на интубации чуть больную не потеряла. Женщина сто десять кило, шея короткая. Почти нет шеи… Сделала три попытки интубации, — заинтубировать не может, а пациентка уже посерела. Маской не «раздыхивается». Вот-вот будет остановка сердца. С четвертого раза вслепую получилось… Спрашиваю, а где был Сева, он же к тебе «стажироваться» ходил? К тебе, врачу первого года работы, — он, врач высшей категории со стажем… Говорит, — а он все время за спиной стоял и молчал, сам не помог, и даже не позвал никого…» Ну, пожурил его заведующий на планерке, и все. Но с этих пор он окончательно стал не наш, бракованный и ущербный.

     Оказалось, — это были еще цветочки. Я все не мог понять, кого мне напоминает его жест, когда он, стоя у стены, складывал ручки перед животом и потирал ладонью об ладонь. Помогли институтские воспоминания Володи о нем. Сева был председателем комитета комсомола курса, и регулярно закладывал своих же комитетчиков. Всё. Картинка вырисовалась отчетливо. Это — чеховский «Беликов», «человек в футляре», «…как-бы чего не вышло…».

    Через год Сева начал подсиживать нашего заведующего, — попросту «стучать» на него главврачу, о чем главный сам ему и рассказал. Казалось, он не чувствует презрения, или не обращает внимания на плохо скрываемое отвращение окружающих. Случались и у него на наркозах тяжелые осложнения. Кто был рядом, конечно помогал, но гурьбой не бежали. Скоро анестезиологическая служба роддома отделилась от общей больничной, и я остался в этой, заново созданной, группе. Заведующий с радостью, и ко всеобщему удовлетворению, сплавил к нам Севу.

    Там проявилась еще одна сторона его натуры, благодаря котрой мы иногда оказывались в глупейшем положении. Сева мог по полтора часа беседовать с каждой беременной накануне предстоящего кесарева сечения. У нас на это уходило около получаса. Как оказалось потом, он убеждал женщину не покупать медикаменты, всякие шприцы, бинты, капельницы, и многое другое, что полагалось приобретать пациенткам для проведения анестезии. Он просил сдать на это деньги ему, уверяя, что все обеспечит сам. Женщина с радостью платила, чтобы не загружать семью беготней по аптекам. Сева собирал пакет медикаментов для этой пациентки из сэкономленных с прошлых анестезий лекарств и всякой мелочи, вроде шприцев и капельниц, кое-что выпрашивал у старшей сестры, как-бы для себя лично. Пакет хранил в столе под замком. Так он немного зарабатывал. Этим способом некоторые выживали тогда, в девяностых. Подчеркиваю — выживали, а не обогащались. Но роддом не хирургия. Кесарево сечение — операция условно запланированная. Роды могут начаться когда угодно. Ночью наркоз проводит дежурный врач. И вот, на смене другого анестезиолога, у этой беременной отходили воды, начинались роды, и ее нужно было оперировать срочно. Анестезистка в операционной, зная, что женщина готовилась еще неделю назад на плановую операцию, спрашивала у нее: «Вы приобрели пакет для анестезии? Где он?» Роженица стонала: «Нет, доктор сказал, что все будет…» Но Сева никогда и никого не предупреждал. Суета, скандалы, нервозность…

     Потом он извинялся, иногда возмещал старшей сестре использованный для пациентки запас, но, как говорится: «...осадочек-то остался…» Если беременная просила меня провести у нее наркоз на плановой операции, то на такой экстренный ночной случай — четко оговаривался план доставки меня в роддом. Обменивались номерами телефонов. Ближе к сроку родов я отменял все поездки, — на дачу, например. Мне звонил ночью, а затем привозил ее муж, с медикаментами вопросы я решал сам, никого не напрягая, и не подставляя, потому что все знали — меня привезут. Гонорар заранее всеми силами старался не брать, ну только если уж совсем зарез…

     Вот там, в роддоме, и произошла эта история, которая открыла мне такую сторону человеческой гнили, о которой я даже не подозревал.
В тот день я приехал всего на полчаса позже. Работа сменная, уйти вовремя, если сменщика нет, из роддома нельзя. Сева ласково, понимающе улыбался, был великодушен. Сидели, пили чай, сдавали-принимали смену. Я ушел покурить, там встретил акушеров, намечалась срочная операция после обхода, а когда вернулся, застал его еще в ординаторской, удивился и спросил:
— Ты чего еще здесь? Уже половина десятого.
  Оказывается, он ждал меня.
— У тебя есть несколько минут? Я хотел тут… с тобой поговорить об одном деле. Знаешь, я недавно начал заниматься одним бизнесом… Можно за короткое время сделать хорошие бабки. Только нужно начать прямо сейчас, потом ничего не получишь. Одна фирма выпускает репродукции картин мировых художников в высоком качестве. Ты покупаешь большую партию, и сразу выходишь на первый уровень. Это — сто баллов. Потом я тебе помогу найти покупателей оптом, а когда их наберется десять человек, — ты выходишь на второй уровень, это пятьсот баллов. Картины уже нафиг никому не нужны, только набирай людей. Обзванивай друзей, знакомых, родственников! А за тысячу баллов уже…
Мне захотелось послать коллегу, но сдержался.
— Хватит, Сева. Это пирамида. Я там уже побывал. «Тянь-Ши», слышал? А ты вообще знаешь, что большинство пирамид — это деструктивные секты?
— Да ну, ты преувеличиваешь! — он обаятельно улыбнулся, и во мне закипело…
— Послушай, я-то попал в это «гэ» по глупости, и от безденежья. Слава Богу, вылез, когда разобрался, — когда мне стали намекать, что придется бросить основную работу. А как же, — чтобы выйти на третий уровень надо управлять уже сотней таких же остолопов, большая часть которых заведомо потеряет вложения. Ты, я вижу, осознанно готов записать в такую команду своих друзей, знакомых и родственников?!
    А он все улыбается.
— Ну, хозяин — барин… Только, смотри, — через две недели будет уже поздно. Ладно, я тебе оставлю вот эти две книжечки. Классные, почитай. Это нам на тренинге продавали, только не потеряй…
— Сразу — нет. Забирай. Вообще, мне пора идти. Будет срочное кесарево — двойня у пациентки с тяжелым диабетом, нужно готовиться, — смотрю, — он изменяется в лице.
— Погоди, это какая, из восьмой палаты? Ее же на следующей неделе планировали...
— Да, а что? Она попросила меня провести эпидуральную анестезию.
   Он побледнел еще больше.
— Как же? Я же с ней договаривался! И остаться не могу, надо на тренинг…
— Расслабься, уже все все утрясли. Если деньги заранее брал, отдать женщине придется. Не буду врать, что я сожалею. Такое и со всеми бывало, роды не запланировать, знаешь …

    Сева остался сидеть с книжками в руках, глядя сквозь стену. Я ушел в операционную, там уже начиналась бодрая возня. Неонатологи готовились к приему двойни. Это всегда радостно, но для них большой напряг. Нужны две бригады: «врач – сестра», нужно подготовить два инкубатора, настроить два аппарата искусственного дыхания, с лаборантом договориться, чтоб был готов. Тяжелый сахарный диабет при двойне — это не шуточки. Новорожденным часто требуется реанимация. Особенно при недоношенности. Особенно, при двойне. Начал анестезию, все шло относительно хорошо. При эпидуральной женщина не спит, и не должна. Она волнуется, хочет поскорее увидеть свою двойню. Она знает — это ее последний шанс выносить беременность. Акушеры извлекли первого, — это мальчик. Кричал вяло, почти стонал. Вторая — девочка. Она висела на руке акушера как тряпочка, крика не было. Педиатры что-то долго возились. Она все не кричала. Ничего, сейчас дадут кислород через маску, «раздышат». Женщина молчала, затаилась и плакала.
— Кислорода нет! – неонатолог обернулся ко мне от столика с ребенком.

    Леденея, я выбежал в коридор, — здесь все, что нужно, открыто. Слетел на первый этаж — вентиль на стене открыт. В мозгу что-то лопнуло и стал просачиваться липкий страх. «Думай... Подожди, есть же еще один вентиль в приемном роддома, но он почти под потолком. Его никогда не закрывают, только когда ремонт…» Впрыгнул в приемное, стал на табурет, — и открыл закрытый вентиль. Кислород тихо зашелестел по металлической трубочке на стене. Пока добежал до операционной — оба новорожденных уже розовые, орут в два горла так, что заглушают всю суету вокруг.

    Операция закончилась, дети лежали в инкубаторах, им ничего не угрожало, счастливая мать дремала в палате. Я сидел в ординаторской, пытаясь понять что-нибудь: «Как же так? Отчетливо же помню, что открывал вентиль на своем наркозном аппарате и кислород шуровал под давлением. Черт! А почему не проверил вентиль в коридоре? Да, не проверил!.. Но его годами из врачей никто не трогал. Значит, — перед мойкой роддома в приемном кислородчики завернули вентиль, а потом не открыли снова! А я понадеялся… Давление могло быть остаточным… Не проверив, выпустил остатки, а когда кислород понадобился — система была пуста. Красавец, чуть не угробил двойню на глазах у матери…» Так я казнил и съедал себя много дней. Хорошо, с детьми все было нормально, выписались с женщиной.


    Прошло полгода и роддом опять закрылся на мойку. Сева к этому времени давно рассчитался, наверное влез в «пирамидальные» дела по самое горло. Говорили, что он почти ежедневно обзванивает всех, кого знал по больнице. Не стесняется звонить даже домой.
Однажды после дежурства я собрал вещи и спустился в приемное роддома, чтобы идти в отделение анестезиологии. В дверях столкнулся с кислородчиком, мужиком в синем халате, лет шестидесяти. Он загружал пустые баллоны из-под закиси азота. Я решил попросить его насчет злосчастного вентиля, и сказал:
— Филиппыч, я вас очень прошу, в следующий раз, когда будете закрывать кислород здесь в приемном, — открывайте его после мойки. А то я в прошлый раз забыл проверить…
     Он обиделся.
— Доктор, претензии не ко мне. Я этот вентиль в жизни не трогаю. Да он, видишь, как высоко, я и не достану. Нужен он мне! Я закись азота вожу. К закиси претензий нет?
— Да, то есть, — нет, Филиппыч, извините…

    Я шел в другой корпус и остатки моей веры в то, что хороших людей на этом свете больше, чем подлых, таяли стремительно. Вспомнил тот наш разговор с Севой, и почувствовал — это он завернул вентиль, чтобы насолить мне за «отнятый» наркоз. Мне. Да, нет — не может быть. Но дети? Роженица… Господи, что же творилось в голове у этого… коллеги, чтобы удумать такое. Хорошо, что жизнь вытолкнула его от нас подальше. Захотелось в душ. И спирта... Через год Сева привозил свою новую жену рожать в наш роддом. Ему очень повезло, что я в это время был в отпуске, — не мог спросить про тот день, и высказать подозрения с глазу на глаз. Хотя… Зачем? Нет — я бы просто не стал с ним говорить. Вообще.